Социальные машины. История и современность.
Томин Леонид Владимирович, кандидат политических наук
Отрывок из книги: Томин Л. Современные политические конфликты: постструктуралистский анализ. СПб. СПбГУП, 2014.
В работах Делеза и Гваттари - «машина», ключевой концепт, без детального анализа различных аспектов его использования, осмыслить новизну многих их идей вряд ли возможно. Разрыв Гваттари с лакановским психоанализом очевидным образом проявляется, со статьи, написанной в 1969 году - «Машина и Структура»[14]. Это был первый текст, в котором Гваттари ссылается на Делеза, его в «Логике смысла» заинтересовала философия события и идея появления различия через повтор. Это был готовый инструментарий для радикальной критики структуралистского антиисторизма. Кроме того Гваттари солидаризируется с критикой Делезом бинарной логики и философии репрезентации, нашедшей наиболее полное воплощение в системе Гегеля.
Хотя в названии статьи «Машина и Структура» и в самом тексте содержится, вероятно, последняя попытка совместить новые идеи с элементами лакановской ортодоксии, трещина, отделяющая построения ученика и учителя начинает стремительно расти. По-мнению Эрика Аллие, куда более, подходящим по смыслу и настроению статьи был бы заголовок - «Машина против Структуры». Она помимо теоретических вопросов, выражает и политическую позицию Гваттари, в тексте слышаться отзвуки лозунгов звучавших на баррикадах во время майских волнений 1968 года. Для Делеза знакомство с новым концептом, во время первых встреч с Гваттари, явилось переломным событием, соединилось множество потоков, образовалась и моментально заработала новая машинная сборка из двух элементов «орхидеи и осы». В предисловии к итальянскому изданию «Логики Смысла» Делез, вспоминая этот момент, напишет: «К счастью, я почти не способен говорит от своего имени, поскольку произошедшее со мной после выхода «Логики смысла», во многом зависит от встречи с Феликсом, моей работы с ним, от того, что мы делаем вместе»[12].
В разные исторические периоды конкретный смысл и области применения термина «машина» изменялись. Перед тем как обратиться к его использованию в работах Делеза и Гваттари, необходимо сделать небольшой экскурс и проследить генеалогию данного термина в трудах мыслителей прошлого. Сегодня в нашем сознании – слово «машина» ассоциируется с чем-то исключительно техническим и механистическим. При первом ознакомлении с «Анти-Эдипом» или «Тысячей Плато», встречая в тексте словосочетания: «желающие машины», машинное бессознательное», «машина войны», «абстрактная машина» и «машинный филум» кажется, что это - всего лишь метафора. Римский архитектор и военный инженер Марк Ветрувий, называл машиной такое соединение материальных объектов, которое позволяет передвигать тяжести. В Средние Века и в Новое Время значение термина начинает постепенно начинает сужаться, к XVII веку машина ассоциируется только со сферой техники и теорией механицизма.
Рене Декарт полагал, что человеческое тело работает как механическая система, организмы людей и животных рассматривались им как еще одна разновидность механизмов. Его идеи развил французский врач Жюльен Ламетри, который уподоблял человеческое тело – самозаводящемуся часовому механизму. В труде «Немецкая метафизика» знаменитого философа, юриста и математика Христиана Вольфа «и микрокосм тела, и макрокосм всего мира толкуется как машина, и обе машины состоят из меньших машин»[11]. Такой метод познания, рассматривающий весь мир как механизм, был широко распространен в течение XVI-XVIII веков. В ХХ веке активно обсуждалась проблема влияния техносферы на развитие цивилизации, наивная вера в благотворность научно-технического прогресса, характерная для XIX столетия, сменилась скепсисом, а иногда и катастрофизмом. Среди множества подходов к данной теме, для нас особенно важна концепция американского философа и архитектора-проектировщика Льюиса Мамфорда изложенная им в работе «Миф машины. Техника и развитие человечества» (1967). Мамфорд описывает машину как систему связей между гетерогенными элементами, в которую включены: люди, техника, религия и ландшафт. Вот как он описывает появление первичной машины в Египте во времена строительства пирамид.
«Это необычное изобретение, по сути, оказалось самой ранней моделью для всех позднейших сложных машин, хотя постепенно акцент смещался с человеческих рабочих звеньев на более надежные механические элементы. Уникальной задачей царской власти стало набрать нужное количество живой рабочей силы и распоряжаться ею для выполнения таких масштабных работ, какие никогда раньше не предпринимались. В результате этого изобретения пять тысяч лет назад были проведены огромные инженерные работы, способные поспорить с лучшими сегодняшними достижениями в сфере массового производства, стандартизации и детального проектирования»[9]. И эта машина появлялась везде, где существовала царская власть, будь то Месопотамия, Индия, Китай, Юкатан или Перу. До утверждения власти царей сила и навыки людей находились в рамках местных общин, и только новый тип управления, опиравшийся на высшую религиозную санкцию, в купе с грандиозными проектами породили – машину. «Её изобретение явилось высшим достижением ранней цивилизации - техническим подвигом, который послужил моделью для всех позднейших форм механической организации. На протяжении почти пяти тысяч лет эта модель передавалась (причем иногда все ее части сохранялись в хорошем рабочем состоянии, а иногда в видоизмененной форме) исключительно благодаря человеческим средствам, прежде чем она была переработана в некую материальную структуру, наиболее всего отвечавшую ее особенностям, и превратилась во всеобъемлющий свод установлений, охватывающий все стороны жизни»[9] - пишет Мамфорд.
Машина – это сложное, состоящее из различных частей единство, которое как невидимая диаграмма расчерчивает пространство, соединяет элементы и заставляет их действовать согласованно. Все сферы состоят из машин, Мамфорд выделяет «рабочую машину», «военную машину», которые управляя разными сегментами (политическими, хозяйственными, бюрократическими) включены в единую систему названную им «мегамашиной». Историю человечества согласно Мамфорду можно рассмотреть совершенно по-новому, если анализировать распространение машины, как общего организационного принципа. Такой конструктивистский подход позволяет проследить весь исторический ряд сменяющих другу друга машин. Первые машины царской власти соединенные религиозными предписаниями разрушались, в случае роста недоверия или же когда терпели военное поражение. Из их обломков затем выстраивались новые феодальные или городские машины. Мамфорд отмечал, что машины при всей своей властной мощи, постоянно функционируют на грани поломки, управляя множеством элементов – они принципиально нестабильны. Важнейшим элементом, дополнившим конструкцию машины, стала – письменность. Ее изобретение позволило точно передавать царские приказы на расстоянии, благодаря этому окончательно был выстроен единый организационный центр. Мамфорд считал роль машин в истории двойственной, они неразрывно соединяют в себе, как функцию прогресса и освобождения, так и невероятный импульс подчинения и порабощения. Скажем функция «рабочей машины» состоит в том, что бы дисциплинировать тело рабочего, для выполнения той или иной задачи. «Рабочая машина» распределяет индивидов в пространстве, детализирует процесс производства, тренируя необходимые действия и жесты работника. Кроме того она осуществляет и максимальную капитализацию рабочего времени.
О том, как этот процесс перемалывал людей, превращая массу вчерашних крестьян в фабричных рабочих, К. Маркс писал: «воспитании дисциплины, необходимой для того, чтобы заставить людей отказаться от их беспорядочных привычек в работе и помочь им слиться с неизменной регулярностью движения большой автоматически действующей машины. Изобрести и провести на практике кодекс фабричной дисциплины, приноровленный к потребностям и быстроте машинной системы, - это дело, достойное Геркулеса, было благородным делом Аркрайта»[10]. В начале XX века фабричные рабочие были включены в машину тейлоризма, научного способа организации труда, с четким разделением функций и строго прописанным набором осуществляемых движений и операций. В такой модели, значительно повысилась продуктивность производства, при этом рабочие абсолютно утратили контроль над своими действиями как индивиды.
Социолог Габриэль Тард, исследовал новый феномен, сложившийся в конце XIX века - общественное мнение. Он представляет совершенно иной способ соединения людей, отличный от толпы, существовавшей в прошлом. Широкое распространение прессы, позволило соединить и унифицировать разрозненные мини-дискурсы и сконструировать новый тип социальной связи «общественность» или «группы на расстоянии». Эта машина функционирует посредством сборки человек – газета, фигура журналиста выходит на первый план. По мнению Тарда общественность становиться «машиной идеологической войны», которая за счет высокой степени координации коммуникативных процессов, политизирует важные для себя события и способна навязать свою волю правительству. Фигура Тарда предвосхитившего появление микросоциологии, долгое время была заслонена Дюркгеймом и другими исследователями уделявшими основное внимание молярным структурам. Тард наоборот занимался исследованием молекулярных процессов, он подобно сейсмографу фиксировал малейшие колебания глубин социального.
У Делеза и Гваттари мир целиком состоит из машин, которые непрерывно работают, соединяются и срезают потоки. Они полагают, что «настоящее различие проходит не между машиной и живым, витализмом и механицизмом, а между двумя состояниями машин, которые так же оказываются двумя состояниями живого. Машина, заключенная в свое структурное единство, живое заключенное в свое специфическое и даже персональное единство, являются массовыми феноменами или молярными системами; именно в этом качестве они внешне и отсылают друг к другу. И даже если они различаются и противопоставляются, то лишь в качестве двух смыслов одного и того же статистического направления. Но в другом, более глубоком или внутреннем направлении множественностей существуют взаимопроникновение, прямая коммуникация между молекулярными феноменами и сингулярностями живого, то есть между малыми формациями, роящимися в любом организме, - область неразличимости микрофизического и биологического, из-за которой живого в машине не меньше, чем машинного в живом»[5].
Для начала рассмотрим, что представляет собой идея машинной субъективности и машинного бессознательного. Здесь Делез и Гваттари многим обязаны Жильберу Симондону, он в своих работах описывал субъективность как доиндивидуальное поле в рамках, которого помимо индивидуализированного «я», находятся другие элементы. Они не просто мирно сосуществуют, между ними идет борьба, которая постоянно ставит под вопрос индивидуацию. Индивидуация - это сложный и противоречивый перманентный процесс, элементы доиндивидуального поля связаны с индивидуализированным «я». Поэтому субъект определяется не только кристаллизованным «я», но доиндивидуальным полем, которое является своеобразным виртуальным запасом новых становлений. Процесс индивидуации не ограничен рамками человека, он непосредственно связан с включенностью в социальные отношения, здесь не существует четкого разделения внешнего и внутреннего. При изменении социального контекста, возникшие в предыдущей индивидуации, метастабильные психические структуры претерпевают новую трансформацию. Существование в коллективе «не являются сферой, в которой растворяются отличительные черты отдельного индивидуума, но, наоборот, становятся почвой для новой, более радикальной индивидуации. Участвуя в коллективной жизни, субъект, далекий от отказа от своих наиболее характерных черт, получает возможность хотя бы частично индивидуализировать доиндивидуальную реальность, которую он всегда несет в самом себе. Симондон считает, что в коллективе мы пытаемся заострить и расширить собственную единичность, сингулярность. Только в коллективе, а не в изолированном субъекте восприятие, язык, производительные силы могут суммироваться в качестве индивидуализированного опыта»[2].
Отчуждение человека от машин согласно Симондону невозможно преодолеть с помощью изменения формы собственности, он предлагал выстраивать трансиндивидуальные коллективы, соединяющие в себе техносферу и социум. Делез и Гваттари в свою очередь писали о машинности как имманентном свойстве человека, который «…составляет машину, как только это качество рекуррентно сообщается системе, частью которой он является в строго определенных условиях. Система человек-лошадь-лук образует военную кочевую машину в условиях степи. Люди образуют машину труда в бюрократических условиях больших империй. Греческий пехотинец составляет машину со своим оружием в условиях фаланги»[5].
При все кажущейся фантастичности данного проекта, сегодня мы уже можем наблюдать симптомы, свидетельствующие о том, что граница, отделяющая человеческое от машинного начинает исчезать. Феномен виртуальной реальности, новейшие гаджеты без которых современный человек не представляет своего существования. Существуют примеры непосредственного соединения человека и машины. Ученые из лаборатории искусственного интеллекта, Миланского политехнического института изобрели инвалидное кресло, которое управляется мыслью человека. С помощью специального устройства с электродами к ней подключается человек, для того чтобы поехать необходимо всего лишь сконцентрировать внимание на мониторе где обозначено место назначения.
В отличие от бессознательного, которое в структурализме рассматривалось как замкнутая структура, важнейшая черта машинного бессознательного, описанного Делезом и Гваттари – его открытость к внешним соединениям. Традиционно бессознательное было очерчено рамками семьи как некоторой основной структуры, желание ограничивалась треугольником (мама – папа - я), отсюда проблема Эдипова комплекса и т.д. Даже радикальное революционное течение антипсихиатрии во главе с Р. Лэйнгом (1927-1989) и Д. Купером (1931-1986) не смогло преодолеть фамиализм, считая, что истоки всех проблем нужно искать в семье. Семейные отношения проецируется во все без исключения сферы, и становятся универсальной структурой для объяснения проблем: личных отношений, политики, искусства и религии.
Фрейд на первом этапе открыл поток машинного бессознательного, которое ничего не представляет, а просто производит, непрерывно инвестируя поле социального. Затем согласно Делезу и Гваттари в психоанализе произошел идеалистический поворот – возник Эдипов комплекс, бессознательное теперь представлено как античный театр. Желание оказалось заперто в эдиповом треугольнике, трагедии с одними и теми же действующими лицами. У Джойса в «Улиссе» когда упорядоченный космос оказался, разрушен, после открытия хаотичности мира, возврат к старому средневековому порядку осуществляется пародийным внедрением тринитарного принципа. Снова на сцене отец (Блум), сын (Стивен) и структурно необходимое третье лицо (Молли). Именно тринитарная схема ограничивает хаотичный поток событий и изменчивого опыта, бурлящих в романе. Психоанализ пытается поместить желание в систему представления, с помощью интерпретации упорядочить его дизъюнктивные синтезы. «Желание - это система не-значащих знаков, отталкиваясь от которых производятся бессознательные потоки в историко-социальном поле. Не бывает такого рождения желания (где бы оно ни случилось, в маленькой семье или в средней школе), которое не сотрясло бы аппарат и не поставило бы под вопрос социальное поле. Желание революционно, потому что оно всегда хочет еще больше связей»[4] - отмечает Делез. Машинное бессознательное, ничего не представляя, демонстрирует конструктивистский характер желания, субъективность децентрирована – существуют лишь различные машины (частичные объекты) образующие все новые сборки.
Поэтому «каждая машина-орган интерпретирует весь мир согласно своему собственному потоку, согласно энергии, которая истекает из нее: глаз интерпретирует в терминах видения – говорение, слушание, испражнение, целование (…) Но всегда устанавливается связь с другой машиной, через трансверсаль, в которой первая срезает поток другой или «видит», как ее поток срезается другой машиной»[5]. Феномен работающего машинного бессознательного можно проиллюстрировать на примере уже упоминаемого ранее роман Д. Джойса «Улисс». Во время прогулки Блума по улицам Дублина Джойс выстраивает дискурс таким образом, что исчезает грань, отделяющая внешнее и внутреннее, мысли и события не принадлежат индивидуальному сознанию героя, они как потоки разливаются равномерно по всему пространству. Политика, искусство и экономика везде есть машины, они пронизывают все, проникают на молекулярный, доиндивидуальный уровень, подчиняют себе аффекты и перцепции. Это более сложный и неуловимый процесс, чем социальное подчинение, действующее на молярном уровне. Примером здесь может служить телевидение, остающегося для многих главным каналом получения информации. Телевидение, транслируя господствующие смыслы, работает как машина субъективации, ее элементы перекодируют, исходя из собственной логики события, высказывания и визуальные образы. М. Лаззарато полагает, что «мы уже больше не пользователи телевидения, «субъекты», которые относятся к нему как внешнему объекту. В случае машинного порабощения мы подсоединены к телевидению, функционируя в качестве шестеренок телевизионного механизма, как элементы его входа/выхода (input/output), как его простые передаточные звенья, содействующие и/или блокирующие сообщение информации, коммуникацию и знаки»[8].
Не смотря на всеохватность машинного порабощения, возможность сопротивления существует, в одной из своих книг[13] Гваттари выдвинул концепцию трансверсальной «эстетической парадигмы». По его мнению, путем эксперимента нужно конструировать новые политические, эстетические машины, функционирующие за пределами господствующей капиталистической логики серийности. Это становиться возможным, поскольку в ней помимо аппарата машинного подчинения существуют различные линии бегства, как эмансипаторные, так и разрушительные. «С точки зрения микрополитики общество определяется своими молекулярными линиями ускользания. Всегда что-то течет или ускользает, избегает бинарных организаций, аппаратов резонанса, машин сверхкодирования: то, что мы отдаем откуп «эволюции нравов» - это молодежь, женщины сумасшедшие и т. д»[6]. Рассмотрим это на примере истории контркультуры в Соединенных Штатах Америки. В 50-е годы в период консервативного президентства Дуайта Эйзенхауэра возникла прослойка молодежи - битники, отвергающая традиционные американские ценности. Наиболее известные представители бит-поколения: писатели Д. Керуак, У. Берроуз и поэты А. Гинзберг, Л. Ферлингетти. Битники не принимали культуру обывателей с семьей, домом и постоянной работой, они вели номадический образ жизни, экспериментировали с наркотиками. Их привлекал французский сюрреализм, писатели модернисты (Л.-Ф. Селин, Г. Миллер, Ж. Жене) и необычный религиозный опыт, который они находили в буддизме и даосизме.
Во второй половине 60-х на смену битникам пришли хиппи. Они во многом продолжали их линию, практиковали жизнь в коммунах и свободную любовь. Эпицентром движения стал район Сан-Франциско - Хейт-Эшбери, в него со всей страны съезжались молодые музыканты, художники и поэты. Хиппи отметились и на политической арене, участвуя в широкой общественной кампании против войны во Вьетнаме. И если, завершая, взглянуть в недавнее прошлое - 90-е годы, здесь обнаружим подъем киберкультуры[7], появившейся под влиянием новейших компьютерных технологий. Молодежь изобретала новые формы номадизма, погружаясь в виртуальную реальность. Киберкультура нашла свое выражение в электронной музыке, компьютерном бодиарте и, что особенно важно для нашей темы, дискуссиях о роботокультуре и киборгизации.
Контркультура имела двойственный противоречивый характер, сочетавший в себе как созидательный, так и разрушительный элементы. «Мы можем определить типы линий, но мы не можем сделать из этого вывод, что такая-то линия хорошая, а такая-то плохая. Нельзя сказать, что линии бегства обязательно созидательны, что гладкие пространства всегда лучше, чем пространства сегментарные или рельефные»[3]. Контркультура делала попытки конструировать «машины войны», работающие в иной логике, которые, подключаясь к существующей системе деконструируют, взрывают изнутри ее иерархические структуры или позволяющие создать свое альтернативное пространство. Согласно Делезу и Гваттари «машины войны» работают «…как линейное устройство, которое создается на линиях бегства. В этом смысле цель «машины войны» - не война; ее цель - совершенно особое пространство, гладкое пространство, которое эта машина создает, занимает и расширяет» [3].
Делез и Гваттари так же используют термин «абстрактная машина», обозначающий одинаково соединенную систему элементов, которая встречается в самых разных сферах. Примерам может, служит проект паноптикума И. Бентама ставший образцом при постройке тюрем, фабрик и других дисциплинарных институтов. М. Фуко в своих работах описал, тип институтов и практик мобилизации, появившийся в Новое Время для ведения войн, которые затем были взяты за основу и распространены в мирной жизни, став своеобразной «абстрактной машиной».
Библиографический список:
1. Беньямин В. Франц Кафка. / Пер. М. Рудницкого. - М.: Ad Marginem, 2013.
2. Вирно П. Грамматика множества: к анализу форм современной жизни. - М.: OOO «Ад Маргинем Пресс», 2013.
3. Делёз Ж. Переговоры. 1972-1990 / Пер. с фр. В. Ю. Быстрова. - СПб.: Наука, 2004.
4. Делёз Ж. Четыре тезиса о психоанализе // Логос. 2010. No 3 (76).
5. Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип. Капитализм и шизофрения / Пер. с фр. и послесл. Д. Кралечкина, науч. ред. В. Кузнецов - Екатеринбург: У-Фактория, 2007.
6. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато. Капитализм и шизофрения / Пер. с фр. и послесл. Я. И. Свирского, науч. ред. В. Ю. Кузнецов - Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010.
7. Дери М. Скорость убегания: киберкультура на рубеже веков. Ультра. Культура, АСТ Москва, У-Фактория, 2008.
8. Лаззарато М. Машина. Перевод с англ. А/ Скидана под редакцией А. Пензина http://eipcp.net/transversal/1106/lazzarato/ru (дата обращения: 16.01.2013)
9. Мамфорд Л. Миф машины. Техника и развитие человечества. Москва: Логос, 2001.
10. Маркс К. Нищета философии. Ответ на «Философию нищеты» г-на Прудона. Изд. 2. URSS, 2010.
11. Рауниг Г. Абстрактные машины. // Логос. - 2010. - № 1 (74).
12. Deleuze, Gilles. Two Regimes of Madness: Texts and Interviews 1975-1995. Trans. Ames Hodges and Mike Taormina. Ed. David Lapoujade. New York, N.Y.: Semiotext(e), 2006.
13. Guattari F. Chaosmosis: An Ethico-Aesthetic Paradigm. Trans. Paul Bains and Julian Pefanis. Bloomington and Indianapolis: Indiana UP, 1995.
14. Guattari F. Molecular Revolution: Psychiatry and Politics. Trans. Rosemary Sheed. Penguin, 1984.