Специфика трансформации в России.

Для многих исследователей конец холодной войны и крах коммунизма в 1989 г. стали неожиданностью, как на Востоке, так и на Западе. Недооценка неизбежности падения коммунизма сменилась очень оптимистическими прогнозами относительно того, что придёт на его смену. «Мы не могли предвидеть Революцию 1989 года, но, как только это случилось, каждый стал рассматривать, осмыслять, анализировать и предлагать возможные направления национальных, политических и экономических реформ в посткоммунистических государствах» [Дуткевич П.2000: 56]. Демократизация Южной Европы в 1970-е гг. и Латинской Америки в 1980-е гг. способствовала появлению обширной литературы, рассматривающей перспективы становления стабильной и устойчивой демократии. Учитывая разнообразие подходов к демократии, предпринятых различными странами, не удивительно, что многие авторы приходят к выводу о том, что перспективы и дилеммы политики переходного периода не вписываются в единый интегральный подход. Однако это ни в коей мере не умаляет значения накопленного теоретического материала для анализа латиноамериканского опыта, который может применяться и к другим регионам.

Главным аргументом специалистов в данной области было то, что наследия авторитарных и коммунистических режимов сильно отличались друг от друга. В первом случае это проявилось в коррупции и высокой роли, военных в латиноамериканской политической жизни. Во втором – последствия однопартийной государственной системы: слабое гражданское общество, государственное регулирование экономической деятельности и отсутствие частной собственности. Однако, в отличие от южноевропейского и латиноамериканского опыта демократического развития, большинство посткоммунистических государств, появившихся после 1989 г., возникло через распад трех прежних федераций: Югославии, Чехословакии и Советского Союза. В последним случае кризис легитимности существовавших политических режимов одновременно явился кризисом легитимности самого государства. Именно о России сказано, что ее история периодически проходит через один и тот же цикл. Стремясь «догнать» Запад главным образом в экономической модернизации, Россия всегда отставала в модернизации политической. В конечном итоге неспособность к политической модернизации, регулярные возвраты к авторитаризму, привели к полной утрате возможности модернизации общества в целом. [Пантин В.И, Лапкин В.В.1998: 43].

У каждого государства есть ряд особенностей, черт делающих процесс трансформации режима обособленным, уникальным, отличающимся от других систем. Но куда ведет путь трансформации? Классические исследователи однозначно говорят – так или иначе к демократии (как бы по-разному не понимали этот термин). При этом на наш взгляд, не достаточно внимания уделяется аспекту о разности восприятия перехода в разных странах. В одних население будет спокойно реагировать на изменяющиеся условия, оправдывая всё конечной целью перехода, а в других, наступит достаточно скорое разочарование в самом процессе.

Как правильно отмечает французский исследователь Ги Эрме, «в связи с крахом иллюзий о демократии, как благополучном пути во всех отношениях, современная доктрина гласит, что «демократизация» сопровождается бедностью, принимая это как непреложную данность для большей части земного шара. Отсюда вытекает, что демократические устремления обретают настоящую силу только тогда, когда проведен достаточно четкий водораздел между правомерным желанием иметь менее склонное к произволу правительство и другим явлением, вполне понятным, но иного порядка: острым нетерпением изголодавшихся людей выйти из длинного туннеля нищеты, как только на горизонте появляется просвет нового режима» [Ги Эрме1992:16]. Невозможность молодых и еще не устоявшихся демократических режимов удовлетворить экономические интересы бедствующих слоев населения, нередко создает угрозу всему процессу демократизации. На наш взгляд Ги Эрме справедливо обращал особое внимание на то, что «демократия – это культура в большей степени, чем система институтов... Суть идеи в том, что демократия основывается на медленном приобретении терпимости и сознания своих пределов: ведь демократическое правительство не может решить всех вопросов и ценно скорее своей природой, чем результатами деятельности, которые необязательно оказываются во всех отношениях лучше, чем при нелиберальном правлении» [Ги Эрме 1992: 16-17]. Это важно, также, если учитывать специфику российской ментальности и если угодно культурной разнородности со странами, где транзит по многим причинам проходит более быстро (Восточная Европа, страны Балтии).

В отечественной литературе, посвященной оценке событий последнего десятилетия, сосуществуют разные повествования и как справедливо отмечает И.Пантин, в России изменился весь уклад жизни, при этом сохранились старые ценности, цели, патернализм: «А потому, как и раньше, инициативу преобразований перехватила государственная власть, ее либеральные звенья» [И. П.Пантин.2003:156].

Бюрократия доминирует над обществом. Соглашаясь с Б.Капустиным, автор называет данный режим «шумпетерианской демократией». По Й.Шумпетеру, важны два критерия:

1. Способность «демократического процесса устойчиво воспроизводить себя...» без обращения к недемократическим методам.

2. Способность «справляться с текущими проблемами...», удовлетворяя всем основным политическим интересам. В этом режиме «демократический процесс не есть власть народа, а власть политиков, но политиков, избираемых на условиях «свободной конкуренции» [Б.Капустин, цит. по Пантин 2003: 158].

По мнению Пантина, складывается впечатление, что процесс демократизации в стране затормозился и попал в своеобразный замкнутый круг, когда «новые демократические политические институты не могут стать достаточно эффективными, поскольку не пользуются необходимой поддержкой со стороны массовых и элитных групп общества, а получить поддержку и легитимность эти институты не могут, поскольку в глазах большинства населения не являются эффективными, способными помочь в решении возникающих перед обществом проблем» [Пантин В. И. 2000: 124.]По мнению, например, Г. Вайнштейна еще не факт, что большинство стран, в том числе и Россия, в действительности находятся на некой «промежуточной» станции своего пути трансформации, а не в конечном пункте того развития, на которое они оказались способны. И в этой связи действительной проблемой российской демократии является, как это ни прискорбно признать, не столько ее совершенствование в соответствии с классическими стандартами, сколько сохранение того, что уже достигнуто. [Г.Вайнштейн.2000: 145,146]. Он подчеркивает: «Институциональные изменения, произошедшие в России в начале 90-х годов, позволили ей войти в категорию «электоральных демократий». Однако обольщаться по поводу нашего места в этой «лиге» демократических стран не приходится. Россия находится здесь лишь во «втором эшелоне», классифицируясь только как "частично свободная" страна и пропуская вперед не только, например, Латвию или же Эстонию, но и такие страны как Монголия или даже Самоа и Тринидад и Тобаго, также причисляемые к категории «свободных» стран» [Г. Вайнштейн. 2000: 152].

Многие западные эксперты, говоря о России, полагают, что период демократической трансформации в ней - самый продолжительный, конфронтационный и уязвимый по сравнению с другими бывшими социалистическими странами. Например, Майкл Макфол (профессор Стэнфордского университета) считает, что Россия пережила не один, а три перехода к демократии. Первый начался ещё при М.Горбачеве, с шагов по либерализации, включая большую свободу слова и «протодемократические выборы» [М. Макфол.1999:185-186]. Следующая попытка демократического перехода, по мнению М.Макфола, была предпринята после августовского путча, когда перед демократическими силами во главе с Б.Ельциным открылась уникальная возможность создать и легитимизировать новый демократический строй. «Октябрьские события» 1993 года нанесли серьезный удар по демократии, ослабив поддержку либеральных идей населением. После принятия новой Конституции начался третий этап демократического транзита, характеризовавшийся продвижением России к электоральной демократии, причем вплоть до победы Б.Ельцина на выборах 1996 года казалось, что характер будущего политического устройства еще окончательно не определен. В условиях российского хаоса, оказалось, невероятно трудно создать контролируемую власть: «Либеральные ценности в России оказались под угрозой не только государственной немощности, но и деспотической власти», - отмечает профессор Принстонского университета Стивен Холмс [С.Холмс 1997: 6].

Мнения о неудаче транзита к рыночной экономике и демократии на постсоветском пространстве и в частности в России разделяют многие специалисты. Профессор Колумбийского университета Ричард Эриксон, например, считает, что процессы, происходившие в 1990-х годах в России, вообще некорректно описывать в категориях демократического транзита. Согласно его наблюдениям, «особенности российской экономики скорее вызывают ряд поразительных параллелей со средневековой феодальной экономикой» [Ericson R. 2004: 315]. В России, наподобие феодальной Европы, существует множество децентрализованных иерархических структур, осуществляющих политическую, экономическую власть и юрисдикцию над собственными доменами. Персонализированная власть осуществляется через скрещивающиеся системы личных связей и обязательств, которые в значительной степени воспроизводят традиционно-советские шаблоны координации и контроля. Значительная часть промышленных, сельскохозяйственных, коммерческих и финансовых структур легитимизирована не столько формальными нормами, сколько личными связями и привычками, восходящими к советским временам. Новую же форму легитимации институтов - выборы - Эриксон называет формальной и уподобляет благословению церкви в Средние века, ибо этот институт, оказывается, уязвим к манипуляционным воздействиям со стороны элиты и СМИ, страхующим власть от каких-либо серьезных изменений.

Версию о движении России вспять поддерживает и американский социолог Михаил Бравой, который считает, что «вместо ожидаемого неолиберального революционного разрыва с прошлым или неоинституциональной тенденции эволюционного движения к будущему капитализму Россия переживает… инволюционную (регрессивную) деградацию, вызванную расширением сферы обмена за счет производства» [Burawoy2004:270.]. В результате получился «транзит без трансформации» - феномен, который еще предстоит изучать. В качестве первого шага к его осмыслению Буравой предлагает гипотезу, подсказанную классическим трудом Карла Поланьи «Великая трансформация» (1944), описывающим процессы, имевшие место в XVIII - середине ХХ в. в Англии, как зигзагообразное движение, в ходе которого сначала происходила экспансия рыночных институтов, затем - реакция на нее и возвращение к ограниченному государственному регулированию и протекционизму. По мысли Буравого, в России 1990-х годов имел место аналогичный процесс, однако происходил он в других формах, гораздо более быстрыми темпами и с другими последствиями. Главная причина различий заключалась в отсутствии сопутствующей этому процессу перестройки социальных, политических и экономических институтов, которая осталась незамеченной Поланьи и современными неолибералами.

В посткоммунистических обществах данная перестройка не могла осуществиться сама собой ведь рынок не обеспечивает ее в согласии с законами «невидимой руки», она должна была быть предметом осознанной заботы государства. На постсоветском пространстве и в Восточной Европе, где происходило догматически запрограммированное разрушение государственно-административной экономики, подобной перестройки не произошло. Единственный пример успешной трансформации, по мнению Буравого - это Китай. [Burawoy 2004:270.]. Привязка экономика-реформы характерна и для западноевропейских исследователей политического транзита. Французский социолог Ж. Сапир, считает демократизацию в России – крахом. Крах последовал сразу вслед за неудачными экономическими преобразованиями, о чём свидетельствуют методы деятельности российской политической элиты и борьбы ее группировок между собой. Российская элита, по мнению Сапира, отчуждена от населения, не имеет социальной опоры. Виноваты же в этом в значительной мере либералы: «Это связано не столько с их экономическими взглядами, упрощенность которых граничит с карикатурой, и не столько с их действительной неопытностью, сколько с отсутствием демократических принципов» [Сапир 1999: 131].

В то же время было бы неправильным считать, что люди, где бы то ни было – в России или любой другой стране мира, склонны рассматривать демократию исключительно потребительски, сквозь «призму» своего кошелька. Сравнивая посткоммунистическую Россию с другими странами, осуществляющими аналогичные реформы, опираясь при этом на исследования в этих странах, А.Мельвиль, например, отмечает, что далеко не везде ухудшение экономических условий сопровождалось снижением уровня поддержки демократических институтов и правительств, осуществляющих эти реформы. Это происходило в тех случаях, когда общество действительно видело, что власть, поддерживая постоянный контакт с народом, в том числе и «разговаривая» с ним, делала все возможное в тех или иных обстоятельствах, но главное - руководствовалась соображениями общественного блага, а не собственной корыстью [А.Мельвиль 1998: 158]. Прошлое детерминирует настоящее и еще долго будет предопределять будущее — таков базовый тезис Ю.А. Левады. Он называет десятилетие 1988–1998 гг. эпохой вынужденных поворотов. Во-первых, вынужденные перемены обычно совершаются «чужими» руками, то есть старыми институтами и людьми. Во-вторых, лидерами перемен становятся люди, умело следующие в фарватере происходящего (иными словами, приспособленцы, политические утилитаристы). Отсюда, в-третьих, хронический дефицит «впередсмотрящих», политических стратегов. В-четвертых, «врожденный» порок вынужденного процесса — его хаотичность, неуправляемость. Однако этот хаос «является на деле необходимым условием формирования определенного баланса разнородных тенденций, позволяющих избежать катастрофического распада общества» [Ю А. Левада 2004: 167].

Вынужденная демократия versus вырожденный политический режим — такова формула этого «перехода» [Ю А. Левада 167]. Отсюда следует, что «политическое пространство российского общества на длительный исторический период — вероятно, как минимум на несколько ближайших десятилетий — будет определяться противоречивыми процессами распада различных уровней тоталитарной системы и поисками более или менее жизнеспособных форм цивилизованного развития... Это делает феномен «человека политического» во всех его современных уровнях фигурой переходной, а рамки его деятельности — вынужденными». Поэтому в «переходный» период никакие «рационально придуманные конструкции» не работают, работает только «вынужденная», то есть навязанная обстоятельствами (часто вопреки воле акторов), демократия [Ю.А. Левада 2004: 108,109].

Ю.А. Левада полагает, что вынужденные перемены определяются «наличным коридором возможностей» [Ю.А. Левада 2004: 167], однако структура этого коридора, степень его социокультурной или геополитической заданности остались за рамками исследования. Еще один интересный аспект касается опасности для модернизационного процесса при политической трансформации. У. Бек, Э. Гидденс и другие теоретики рефлексивной модернизации говорят об опасностях, порождаемых «автодинамизмом модернизационного процесса», чреватым рисками и непредсказуемыми поворотами [Beck U., Giddens A 1994: 47-48] . Есть основания полагать, что российское общество вошло в полосу демодернизации, то есть «развивается по нисходящей» [Давыдов Ю.Н.1999 37–47]. Подобные мнения, но в разной интерпретации встречающегося у многих исследователей. Многие политологи так же, отмечают, что проблемы с политической трансформацией в России не возникли на пустом месте и начались с установлением нового режима: Ф. Закария считает, что «…трагедию российской демократии можно было предвидеть уже в кульминационный момент её триумфа. Взобравшись на танк, Ельцин фактически зачитывать декреты, то есть произвольные президентские указы, которые потом составят отличительный признак восьми лет его правления» [Ф. Закария 2004: 87]. Отмечая то, что в России пытались сохранить хрупкую демократию, Закария, тем не менее, говорит о парадоксе таких действий – поскольку демократию пытались спасти авторитарными методами: «Ельцин регулярно выпускал президентские указы (порой весьма сомнительной легитимности), используя свою власть и популярность, но, не прибегая к нормальной политической практике взаимных уступок» [Ф. Закария 2004: 88]. При Ельцине были сильно ослаблены ветви власти, система сдержек и противовесов так и не заработала, а недемократические методы в руководстве прогрессировали. Достаточно вспомнить выборы 1996 года, когда весь властный ресурс был направлен против коммунистов. Тогда это тоже оправдывалось защитой демократии?

Говоря о проблемах кризиса системы, к которому привёл довольно авторитарный стиль руководства страной исследователь Д. Фурман считает, что в 1993 г. новая диктатура пришла в противоречие со старой конституцией. Конфликт был неизбежен. Это был первый кризис системы – «институциональный». В результате появилась конституция авторитарной президентской власти (второй государственный переворот после Беловежья) [Фурман2003:17]. Выборы 1996 г. по его мнению, не были кризисом. Новый реальный острый кризис был в 1999 г. - кризис преемственности. Народ с энтузиазмом проголосовал за авторитарную власть с «демократическим фасадом». Личность первого президента России, вызывает много противоречивых оценок, например, по Лилии Шевцовой «…в политике он (Ельцин) никогда не давал оснований считать себя демократом. Совершенно напротив – его идеалом была персоналистская модель правления, в которой с самого начала просматривались отчетливые монархические черты, причем византийского характера» [Шевцова Л. www.ieras.ru/journal/journal4.2000/3.htm]. Она так же отмечает: «…Ельцин сделался лидером демократического движения и символом реформ, не связав себя при этом с демократами никакими обязательствами. Совершенно естественно, что он чувствовал себя свободным в выборе и своей базы, и своего курса» [Л. Шевцова 1999:46].

Таким образом, однозначные категории к политическому режиму Ельцина всё же вряд ли применимы. По сути - это гибридный, смешанный режим. Специфические ключевые черты, которого позволяют применить к нему такие определения, как «делегативная демократия» Г. О’ Доннела [Мельвиль А.Ю.1998: 28], «авторитарная демократия» Р. Саквы [Саква Р. 1997: 62] или «режим-гибрид» Л. Шевцовой [Шевцова Л. 1995: 17]. Саква так же называет строй, который сложившийся в России в 90-е годы сочетающим несовместимые признаки: демократизм, авторитаризм, популизм, олигархические методы. По мнению некоторых исследователей, «режимная система возникает тогда, когда государство слабо институализировано, а в обществе отсутствуют эффективные политические структуры» [Саква Р. 1997: 65]. Но многих исследователей неудачи реформ в России заставили по-другому посмотреть на происходящие в стране процессы и дать им несколько другие оценки.

Как отмечает российский исследователь А. В. Лукин: «Одной из первых попыток осмысления данных проблем стала статья исследователя Т.Грэхэма, который утверждал, что режим, сложившийся в стране после событий 1993 г., был не демократическим, не авторитарным, не реформаторским и не реакционным. Автор определил новую российскую политическую структуру как «олигархическую» или «клановую»» [цит. по Лукину А. В. 2000:73]. Как отмечает Лукин «по мнению Грэхэма, российская клановая структура базируется «на общем взгляде на государство и на контроле за основными институтами государственной власти и экономическим потенциалом» [Лукин А. В. 2000: 75]. Подобные исследования смотрятся очень актуально и в свете процессов в современной России, где тоже можно выделить ряд клановых структур: т. н. «Силовики», «Юристы», «Либералы» и многие другие давно используются в СМИ. Причём на западе термин «Siloviki» применительно к России встречается достаточно часто. Что касается политических пристрастий, то, считает Грэхем, все кланы объединяет инструментальное отношение к демократии: они стремятся не сохранить ее по принципиальным соображениям, но по возможности использовать ее процедуры (прежде всего выборы) для укрепления своей власти и влияния. Идеологией, которая, на взгляд американского наблюдателя, разделяется всеми кланами, является державность — «призыв к созданию сильного, патерналистского, и, в разумных пределах, экспансионистского государства» [цит. по Лукину А. В. 2000: 78]. В этой связи можно привести и высказывание А. Мелвиля, который говорит о российском режиме эпохи второго срока Ельцина как об «олигархической системе плюрализма кланово-корпоративных групп и интересов и его отрыве от реальных общественных потребностей и от самого общества» [Мельвиль А. 1997: 127].

Ж. Уэдел развивает концепцию Грэхема и определяет посткоммунистические государства уже как «государства-кланы». Она определяет их сущность такого государства следующим образом: «В государстве-клане отдельные кланы, каждый из которых контролирует собственность и ресурсы, так тесно идентифицируются с конкретными министерствами или институциональными сегментами правительства, что их цели и деятельность порой кажутся идентичными» [Wedel 1999: 480]. Следуя логике Уэдел можно достаточно чётко охарактеризовать политический транзит 1991-1999 как становление «кланового» режима в России с элементами формальной демократии. Но клановый режим не был разрушен после Ельцина, а наоборот усилился. Как отмечает Закария в последнии месяцы своего правления Ельцин совершил нечто вроде «государственного переворота» (Р. Пайпс), назначив своим приемником В. Путина: «Тем самым приближавшиеся выборы утратили всякий смысл. Они стали подтверждением передачи власти, а не реальным соревнованием претендентов на этот пост» [Ф. Закария 2004: 88]. Т. е. клан или «семью» Ельцина постепенно начал вытиснять новый, формирующийся клан Путина. И как водится новый клан стремился во всём превзойти старый и началось строительство «кланового» режима с элементами авторитаризма. В. Уфимцев так же считает, что первые выборы В.Путина были началом реализации авторитарных тенденций власти и «авторитарного выбора» народа. [Уфимцев В. В. 2003:167].

Характерно мнение Лилии Шевцовой: «Если Ельцин был вынужден опираться на олигархические группы, раздавая им, рычаги контроля как плату за лояльность, то Путин явно пытается рецентрализировать власть и перенести ее опору на государственную бюрократию» [ШевцоваЛ.www.ieras.ru/journal/journal4.2000/3.htm]. Причём, как подчёркивает Шевцова, опорой новой власти становятся силовые структуры, использующиеся как инструмент политики. Политик В.Рыжков и политолог А.Салмин приходят к выводу, что в течение первого срока В.Путин сформировал новый политический режим: «Для этого режима характерны: - сосредоточение власти в руках... группы во главе с президентом; - «техническая» роль обеих палат парламента, в целом лояльных этой группе; - «техническая» роль правительства...; - возросший контроль со стороны правящей группы над общенациональными СМИ (в первую очередь телеканалами), судебной и правоохранительной системами; - падение политической роли и возможностей региональных элит...» [В.Рыжков, А. Салмин 2003:18].

Подводя итог, хотелось бы отметить преобладание негативных оценок политических преобразований в России после распада СССР. Практически все исследователи сходятся в том, что специфика политического транзита в России выразилась в крахе либерализма, как в экономических, так и в политических аспектах. Это связано, видимо со слепой надеждой на то, что ультралиберальные преобразования являются панацеей от социальной и экономической напряженности в новой стране, что стоит разрушиться тоталитарному режиму, как в России возникнет правовое государство с рыночной экономикой, опирающееся на активную поддержку гражданского общества. Все эти мифы разрушились достаточно быстро и как оказалось что абстрактная демократия это хорошо, но человек, прежде всего, думает о своей стабильной жизни. И как показало дальнейшее развитие событий, именно запрос населения на стабильность, во первых а характер режима, во вторых, а так же разговоры интеллигенции о новом Пиночете, который авторитарными методами обеспечит России экономический прорыв, и предопределило во многом дальнейшее развитие событий. В этой связи, как нам, кажется, особенно важно проследить основные этапы процесса трансформации в России, чтобы понять ситуацию, в которой находится страна сейчас. Наша задача - выявить проблемы и противоречия политического процесса 90-х годов, показать внутреннюю логику эволюции режимных изменений и по возможности попытаться объяснить их.