Сайт управляется системой uCoz

Книга Ханны Арендт «Vita activa, или о деятельной жизни»


Первое издание книги Ханны Арендт «Vita activa, или О деятельной жизни» вышло в 1957 году на английском языке под названием «The Human Condition», а четвертое — на немецком — в 1960-м, с заголовком «Vita activa oder vom tдtigen Leben». В то же время биография Ханны Арендт (1906—1975) действительно диктует широкую амплитуду интерпретаций, позволяющую, при желании, подать именно этого ученого как «звезду» мировой философии: ученица Хайдеггера (1889—1976) и Ясперса (1883—1969), Ханна Арендт связала научный дискурс с личной жизнью, тем самым, реализовав определение исследуемой ею категории труда как тождественного жизненным процессам. Скрытый биологизм философской мысли, разворачивающейся в голове мыслителя слабого пола, — не повод для характеристики «слабый мыслитель». Рабочая сила Ханны Арендт зависела от учителей и Бога, говорящих устами медиума-философа наподобие нечистой силы, которая использует баб, страдающих икотницей (например, в 30-е годы Хайдеггер, заняв пост ректора университета в нацистской Германии, не заступился за свою протеже-еврейку, обрекая ее тем самым на вечную оппозицию).

В аннотации к книге говорится, что перед нами одно из редких философских произведений современности, способное увлечь любого образованного читателя. Это и в самом деле так, однако, для того, чтобы действительно увлечься книгой, «образованному читателю» нужно набраться терпения и одолеть ее первые сто страниц. На этих страницах Арендт лишь подготавливает читателя к будущим неожиданностям, поэтому многое из сказанного здесь еще нельзя полностью понять. Рассуждения Арендт полны глубокомысленных замечаний по поводу вечности и бессмертия, полиса и домашнего хозяйства, собственности и владения, однако смысл этих замечаний, их “к-чему”, остается пока сокрытым.

Увлечению книгой мешает также тяжеловесность языка, обилие пространных примечаний (по объему сопоставимых с основным текстом), любовь к филологическим тонкостям (не стоит забывать, что Арендт – феноменолог и среди ее учителей – Мартин Хайдеггер). Однако пусть читатель не пугается – усилия, потраченные на преодоление первых двух глав книги, непременно окупятся. Да и сами по себе эти главы содержат много интересного. Например, неожиданное заявление о том, что в Древней Греции “ни в каком случае под политикой не могло пониматься что-то необходимое для благополучия общества” (а как же иначе? – спросит «образованный читатель»), или проницательный анализ общества с привлечением Хайдеггерова “das Man” (выведенного у Арендт под именем “никто”).

Сердцевина книги – третья глава, посвященная труду. Она же и самая сильная – как в интеллектуальном, так и в эмоциональном отношении. Можно даже сказать, что ради этой главы задумана книга в целом и все остальные главы введены для ее обрамления. В главе о труде Арендт взваливает на себя, казалось бы, неподъемное: она восстает против новоевропейского возвеличивания труда и берется за его обесценивание. Труд – самый низкоценный, а вовсе не высокоценный вид человеческой деятельности, который к тому же лишает человека человечности и превращает его в animal laborans – “трудящееся животное”. Сказано сильно, но нуждается в пояснениях.

Прежде всего, труд в толковании Арендт не совсем труд в привычном понимании. Это вовсе не создание материальных благ вне зависимости от того, каким потребностям они служат. Арендт резко противопоставляет труд и создание (работу и изготовление), и хотя, в конце концов, труд тоже что-то создает, создаваемое трудом отличается от создаваемого собственно созданием. Труд создает продукты потребления, которые служат исключительно жизненно необходимым потребностям человека и которые поэтому тут же потребляются, не оставляя после себя ничего долговечного. Труд – это продолжение жизни, обмена веществ, поглощения ради существования и существования ради поглощения. Труд вовсе не делает человека человеком, а, наоборот, возвращает его к животному. “В противоположность созданию, завершенному, когда предмет получил свой должный облик…, труд никогда не “готов”, но вращается в бесконечном повторении по неизменно возвращающемуся кругу, который предписан ему биологическим жизненным процессом и “тяготы и бедствия” которого находят себе конец лишь со смертью влачащего их организма”. В стране, где долгое время именно “труд создавал человека”, такие слова звучат особенно вызывающе.

Однако главное даже не в этом. Главное в том, что современная, ориентированная на труд и трудящегося экономика превращает людей в “общество потребителей”, требует постоянного и все ускоряющегося потребления, движется к так называемой waste economy, где произведенное тут же расходуется и выбрасывается, ибо иначе последует катастрофа. Можно понять Маркса и других деятелей рабочего движения, которых воодушевляла надежда на то, что свободное время избавит людей от нужды и рабочая сила, не растраченная на тяготы жизни, высвободится для высшего применения. Однако ныне тщетность этой надежды очевидна: “animal laborans никогда не тратит свое избыточное время ни на что кроме потребления, и чем больше ему будет оставлено времени, тем ненасытнее и опаснее станут его желания и аппетит”. И хуже всего то, что победоносное шествие animal laborans угрожает культуре тем, что сулит и ей пасть жертвой пожирающего потребления.

Если мерить прогресс уменьшением насилия, эмансипация труда и рабочего класса несомненно прогрессивна. Но что она столь же прогрессивна, если оценивать прогресс посредством увеличения свободы, — в этом уверенности меньше. Ибо за исключением, наверное, пытки никакая власть человека над человеком не может сравниться с той “чудовищной природной силой необходимости”, которая господствует над людьми в обществе потребителей. Насилия меньше, но необходимости больше. И такое уже было в истории – в последние века гибнущей Римской империи, когда труд начал становиться занятием свободных – но лишь для их закабаления.

Можно по-разному относиться к тому, как Арендт толкует труд, однако нельзя не согласиться с тем, что ее картина общества потребителей схватывает одно из самых больных мест современности – плачевную судьбу высокой культуры. Правда, Арендт не первая, кто бьет тревогу по этому поводу, но зато ей удается, казалось бы, невозможное: связать упадок культуры с новоевропейским возвеличением труда. Мысль почти крамольная, но небезосновательная: чем выше мы ценим “человека труда”, тем беззащитнее “человек культуры”; чем больше экономика, политика и сама культура ориентируются на труд и трудящегося, тем меньше внимания и поддержки достается высокому творчеству и творцу. И как быть?

Однако в другом отношении с Арендт хочется поспорить. Пусть даже общество потребителей больше напоминает обезьянник, у меня есть веские основания сомневаться в том, что свободы в нем стало меньше. Арендт, как и многие другие, находится в плену классического противопоставления свободы и необходимости и вследствие этого делает неверный вывод о том, что раз уж необходимости стало больше, то свободы – меньше. Да, можно согласиться с тем, что общество потребителей (в идеале) – это общество поголовно трудящихся, где труд не только природная, но общественная необходимость – обязанность. Но свободу нельзя мерить отсутствием необходимости. Мера свободы (если у нее вообще есть мера) – это количество и качество возможностей, и трудно не признать, что возможности animal laborans шире и богаче возможностей своих предшественников.

По Арендт выходит, что в труде человек не может быть свободным, раз уж труд – продолжение жизненной необходимости. То, что это не так, если брать труд в привычном понимании, более или менее очевидно. Но это не так, даже если брать труд в толковании самой Арендт. Пусть даже под трудом мы должны понимать деятельность, создающую исключительно жизненно необходимые блага, – разве следует отсюда, что в создании таких благ человек не может быть свободным? Ну а если человек желает создавать такие блага и их создание стало делом его жизни, смыслом его бытия? И если предположить теперь, что его созидательные возможности расширились и обогатились, то не будет ли это означать, что такой человек стал свободнее своих предшественников? Какой еще свободой мы хотим его осчастливить, если иная свобода ему просто не нужна?

Вызывает возражение и другое – само выражение “общество потребителей”, раз уж нас призывают вкладывать в него осуждающее значение. А что плохого в том, что люди потребляют произведенное? Неужели произведенное следует не потреблять? Неужели произведенное следует производить не для целей потребления? Арендт проводит тонкое различие между потреблением и употреблением: в потреблении продукт потребляется сразу и целиком, в употреблении – не сразу и по частям. Или: потребляемое скоротечно, употребляемое долговечно. Поэтому общество потребителей – это общество, где нет места употреблению, где даже произведенное для употребления не употребляется, а потребляется.

Но разве дело в этом? Разве в этом суть растратной экономики, к которой, как уверяет нас Арендт, неудержимо движется общество потребителей? В том-то и дело, что не в этом! В том-то и дело, что суть растратной экономики как раз в отказе от потребления – в том, что продукт не потребляется, а (пользуясь терминологией самой Арендт) лишь употребляется и затем сразу же выбрасывается, так как его место занимает другой продукт. Выражаясь образно, вместо того чтобы съесть продукт целиком (сразу или постепенно), его лишь надкусывают, выбрасывают и вслед за этим сразу приобретают другой продукт, который удовлетворяет ту же самую потребность. Причем новый продукт зачастую отличается от старого только названием и упаковкой. Но даже если он отличается качественно, суть дела от этого не меняется – старый продукт потребляется лишь частично, выбрасывается не из-за отказа служить потребности, а из-за “морального устаревания”, т.е. просто потому, что потреблять этот продукт и дальше стало вроде как “неприлично”. Непотребляющее приобретение – вот в чем суть растратной экономики, и значит не animal laborans, а homo mercans, “человек приобретающий” – вот подлинный герой нашего времени. Причем именно homo, ибо среди животных жажда непотребляющего приобретения не наблюдается. Главы четвертая и пятая посвящены двум другим видам vita activa – созданию и действию (изготовлению и поступку). Я не буду останавливаться на их характеристике, заметив лишь то, что и они толкуются Арендт не совсем привычно – особенно действие, раз уж оно противопоставляется труду и созданию. При этом ценность создания выше ценности труда (отчего создателя Аренд называет уже homo faber'ом), а ценность действия выше ценности создания и уступает по ценности разве что vita contemplativa – “жизни созерцательной”.

Упорядочив виды человеческой деятельности, Арендт в завершение излагает собственную философию истории. Эта философия не столь масштабна, как скажем Гегеля или Маркса, но зато столь же пессимистична, как Гесиода. Она ограничивается философией одной только новоевропейской истории, но видит в ней не восхождение, а нисхождение, не прогресс, а регресс. Роль “серебряного” (или если угодно “бронзового”) поколения отводится homo faber'у, роль “железного” – animal laborans. Правда, Арендт ничего не говорит о тех, кого можно было бы отнести к “золотому” поколению, однако в книге достаточно намеков для того, чтобы образованный читатель догадался и сам: на эту роль могут претендовать исключительно древние греки (разумеется, в лучшую пору своей истории). Ибо кто еще может состязаться с греками в том, что поставлено Арендт на самую высокую ступень пьедестала почета, – в действии и созерцании? Историософскую позицию Арендт я бы определил так: античный реваншизм в сочетании с особой формой раннехристианского эсхатологизма (при чем тут “конец света”, образованный читатель догадается, прочтя книгу).

Таков замысел и общее строение книги Ханны Арендт “Vita аctiva”. Книги во многом спорной, но смелой, волнующей и увлекающей. И пусть читатель не пожелает согласиться с автором ни в одном из ее “провокационных” выводов, для того, чтобы эти выводы опровергнуть, ему придется потратить немало сил. Ибо повторяю, книга написана мастерски и на ветер слов не бросает. Каждый вывод тщательно подготавливается и когда выговаривается – застает читателя врасплох. Силу воздействия книги умножает также эмоциональная окрашенность текста, позволяющая читателю в какой-то мере испытать чувство, во многом и заставившее Арендт написать эту книгу, – боль.

Похоже, Арендт осознавала негативную спиритическую биологию своей деятельности и, может быть, именно поэтому испытывала ужас перед трудом, вместо того чтобы рассматривать труд как преодоление ужаса перед смертью. Труд для Арендт в инспирированной полетом человека в космос книге «Vita activa» — не отсрочка смерти, а бунт против божественного дара земного существования. В любой работе, по Арендт, сквозит безумие, ибо «психически-материальное условие человеческой мысли мешает нам мысленно воспроизвести вещи, которые мы делаем» (с. 10). Не составляют здесь исключения и работники умственного труда, так как, где другие работают руками, эти пользуются другой частью тела, а именно головой. Исторический горизонт книги не выходит за пределы конца Нового времени и включает в себя анализ трех видов деятельности, выделяемых Ханной Арендт: труд (работа), создание (изготовление) и действие (поступок) (Labor — Work — Action; Arbeit — Herstellen — Han-deln). Если деятельность труда определяется Арендт как отвечающая биологическому процессу человеческого тела, то создание постулируется как продуцирование искусственого мира вещей, между тем как действие оказывается единственной деятельностью в vita activa, развертывающейся без посредства материи, материалов и вещей прямо между людьми. Каждому из этих видов деятельности посвящена специальная глава. Отдельная глава исследует дихотомию приватного и публичного, ее эволюцию и трансформацию трех видов деятельности, в зависимости от принадлежности пространству публичного или сфере частного.

Дихотомия публичного и приватного сопоставлена у Арендт с оппозициями свобода/необходимость, а также действие/труд. Если для античности, живя в приватном, человек живет в состоянии лишения, то в дальнейшем отмечается гигантское разрастание частной сферы. Симптоми этой эмансипации частной сферы становится открытие сферы интимного Жан-Жаком Руссо — развитие роман-а до самостоятельной художественной формы, собственное содержание которой образует социальная реальность и одновременно с этим — упадок публичных художественных форм, особенно архитектуры. В то же время Ханна Арендт отмечает взаимосвязь правого и левого членов оппозиции: «сама светотень, скудно озаряющая нашу интимную приватную жизнь, обязана своею светоносной силой ослепительно резкому свету, излучаемому публичностью» (с.68). Этот «светоносный» сленг не является случайностью, и буквально на следующей странице читатель наблюдает, как публичное пространство перестает «собирать людей» и «ситуация… приближается по своей жутковатости к спиритическому сеансу, на котором собравшаяся вокруг стола группа людей внезапно видит, что стол силою какой-то магии исчез из их среды, так что теперь два сидящих друг против друга лица ничем больше не разделены, но и ничем осязаемым больше не соединены». «Чудо» капиталистического хозяйства Арендт связывает с исчезновением области приватного, когда частная собственность становится общественным интересом, а труд оказывается включенным в социальное пространство.

Ханна Арендт связывает историю труда с этимологией самого слова «труд» в европейских языках. Обнаруживая, что все слова для обозначения «труда» означают исконно «муку» в смысле причиняющего боль телесного усилия и имеют также смысл родовых мук, исследователь выводит отсюда причину долговременного существования труда лишь в частной сфере, таимой от глаз общества. Отсюда какой бы то ни было социальный статус труда смог возникнуть только с эмансипацией приватного и приватизацией публичного пространства. Темная, нечистая, нечеловеческая сторона труда одна лишь и существовала в рабовладельческом обществе, когда рабы, как считалось, обладали нечеловеческой природой.

Арендт не говорит этого явно, но в чередовании используемых ею словоформ угадывается созерцание негативной потусторонней сущности, чье торжественное явление происходит именно в эпоху расцвета труда, становящегося выражением человечности человека: «введение понятия „рабочая сила“ — наиболее существенный вклад Маркса в теорию труда. Вся производимая рабочей силой предметность есть как бы побочный продукт деятельности, которая в основном остается направлена на обеспечение средств своего собственного воспроизводства… Потому насилие в рабовладельческом обществе и эксплуатация в капиталистическом могут использоваться так, что часть конкретно наличной рабочей силы достаточна для воспроизводства жизни всех» (с. 114).

Изготовление предметов искусства относится Ханной Арендт в сферу создания — то есть ко второму виду деятельности в ее классификации. Художественные произведения она считает самыми устойчивыми, а потому наиболее принадлежащими миру из всех вещей: «сила, осуществляющая мысль и создающая творение ума, есть… деятельность мастера, которая с помощью первоорудия, каким является человеческая рука, творит и изготовляет все другие долговечные вещи мира». Целесообразность, функциональность предмета искусства, по Арендт, есть характерная черта китча, между тем как постоянство и устойчивость — высшая ценность искусства.

Третий вид деятельности — действие — заключен для Арендт прежде всего в произносимом слове и осуществимо прежде всего в публичной сфере. Драма, выводящая «действующих лиц» на суд публики, является отражением этого вида активности в искусстве. Действие, по Арендт, сопоставимо с властью, манипуляцией другими людьми: «Власть есть то, что зовет к существованию и вообще удерживает в бытии публичную сферу, потенциальное пространство явленности среди действующих и говорящих… Власть есть всегда потенциал мощи… Властью… никто не обладает, она возникает среди людей, когда они действуют вместе, и исчезает, как только они снова рассеиваются» (с. 266).

Краткая история труда в подобных декорациях выглядит следующим образом: новоевропейские открытия содействовали опрокидыванию теории в практику, то есть смене vita contemplativa на vita activa; в дальнейшем происходит переворот уже внутри vita activa, когда человек действующий превращается в homo faber. Чехарда завершается в условиях Нового времени падением homo faber и воцарением animal laborans. Подобный процесс Арендт интерпретирует как деградацию человека и в последних строках своего сочинения цитирует Катона: «Никогда ты не деятелен так, как когда, на взгляд со стороны, сидишь без дела, никогда не менее одинок, чем в уединении с одним собой».

Некоторое смещение внимания с процессов потребления на процессы производства в последнее время заставляет критически переосмыслять концепцию Маркса с его трудом как производительным потреблением и утопией человечества, которое якобы начнет когда-нибудь жить нетрудовой жизнью. В сущности, современная философия, социология и культурология продолжают находиться под воздействием Маркса, говоря об обществе потребления и массовой культуре. Отрицая марксизм, Ханна Арендт не дает концепции, способной его действительно ниспровергнуть. Значимы лакуны в ее философском анализе: говоря о «труде» Маркса, она не ссылается на «труд» Гегеля, между тем, именно обратившись к Гегелю, можно получить в руки оружие против Маркса. Другой недостаток концепции — отвлечение от факта совмещенности всех трех видов деятельности в одном деянии, расчленение которого на три составляющие если не проблематично, то спорно и должно рассматриваться в едином контексте. В то же время ценность книги «Vita activa» заключена не только в знакомстве русского читателя с известным на Западе философом, но и в кропотливом историко-философском анализе понятий на актуальную.

Балаян Александр политолог Центра политического анализа и прогнозирования "Центурион"